«Русский народ невосприимчив к идее предпринимательства? Это старый миф!»

И в этом смысле возникает проблема: вот четыре цивилизации у вас на территории – что их может связать? Рыночный обмен? Но «третья» и «четвертая России» в нем практически не участвуют. Если строить развитие России через усиление рыночных элементов, мы рискуем просто потерять значительную часть этих территорий. Объединить эти четыре разных цивилизационных типа в одну страну в настоящее время можно только через построение «вертикали». Отсутствие экономической связи приходится компенсировать каким-то политическим механизмом полуфеодального типа. Вот мы его и имеем.

В ваших с соавторами работах, когда речь заходит об эффективном подходе к развитию предпринимательства, вы говорите о теории предпринимательских экосистем, выстраивающихся на определенных территориях. Выглядит как перспективное направление для государственной политики. Расскажите подробнее, что это за подход.

Теория предпринимательских экосистем довольно мощно развивается на Западе в последние 15–20 лет как результат осмысления государственной политики поддержки малого предпринимательства. Можно сегодня уже назвать ее мейнстримом. Политика содействия развитию малого предпринимательства выделилась в отдельное направление сравнительно поздно, в 1980–1990-е годы. Именно тогда подвижный, очень динамический и турбулентный, быстро рождающийся и умирающий, трансформирующийся предпринимательский слой стал восприниматься как основной драйвер развития экономики, сместив с этого пьедестала крупные корпорации. В зарубежной литературе сегодня это называют переходом от менеджериальной экономики к экономике предпринимательской. Именно тогда и начали складываться меры поддержки различных целевых групп: условно, женское предпринимательство, молодежное предпринимательство, предпринимательство цветных, если говорить про США, и т. д. Малый бизнес начали «поливать» деньгами.

Где-то к началу 2000-х годов ученые стали задумываться: а какие результаты приносит эта поддержка, в которую вбухали миллиарды долларов? В 2009 году вышла статья Скотта Шейна, которая называлась «Почему стимулировать больше людей становиться предпринимателями – плохая политика» («Why encouraging more people to become entrepreneurs is bad public policy»). Анализируя американскую статистику, автор пришел к следующему выводу: чтобы за 10 лет создать девять рабочих мест, надо поддержать 43 стартапа. И он задался вопросом: а не слишком ли это дорого? В этом смысловом контексте и начинает формироваться концепция предпринимательских экосистем. Понять ее принципы довольно просто, если использовать аналогию с дикой природой. Мхи и лишайники, травы и кустарники, высокие и низкие деревья – все это входит в экосистему под названием «лес». Растения растут и умирают, гниют, превращаются в почву, на ней вырастают новые растения – и так лес продолжает жить. Это говорит о том, что экосистема является устойчивой благодаря источникам саморазвития.

Возвращаясь к политике поддержки малого бизнеса – она не должна быть направлена на то, чтобы поддержать Ивана Ивановича, дав ему какие-то деньги, или Марью Петровну, научив ее, как создать швейную мастерскую. В некоторых пределах это, может быть, нужно, но не это главное. А главное – это сформировать такие устойчивые экосистемы, в рамках которых различные акторы в силу своих экономических интересов будут вступать в горизонтальные формы взаимодействия и формировать то, о чем вы говорили: дух предпринимательства.

В теории все звучит стройно. А что насчет практики? Что может выступить драйвером развития экосистемы?

Предпринимательские экосистемы по определению локальны, формировать их в национальном масштабе невозможно. Они могут существовать в масштабах города, максимум – небольшого прилежащего к этому городу региона. Но что на этой территории может стать хабом, объединяющим интересы различных акторов и стимулирующим развитие экосистемы? В современной литературе таким хабом считается университет, который учит предпринимательству, занимается исследованиями, и какая-то часть его работников затем коммерциализирует те ноу-хау, которые там создаются. Вокруг этого университета возникает «движуха»: офисы бизнес-ангелов, представительства венчурных компаний, технопарки, бизнес-инкубаторы и акселераторы. Возникает плотная сеть, которая делает специальные меры точечного «полива» ненужными или по меньшей мере комплементарными. Эта экосистема сама генерирует стартапы, сама производит их селекцию и отбирает те, которые могут выстрелить.

Немецкий исследователь Михаэль Фрич и его более молодые коллеги уже лет 15 изучают различия в уровне предпринимательской активности между разными территориями в Германии. Казалось бы, вот Западная Германия, вот Восточная, и различия между ними очевидны: в последней 40 лет был коммунистический режим, утрачены предпринимательские традиции и навыки. Но оказалось, что все гораздо сложнее. Исследователи взяли статистику времен Бисмарка, взяли статистику времен Третьего рейха, и выяснилось, что там, где предпринимательство активно развивалось при Отто фон Бисмарке, оно также активно развивалось и при нацистах. И в тех регионах Восточной Германии, где этот процесс был устойчивым в XIX и первой половине XX века, после объединения опять быстро пошли в рост новые предпринимательские фирмы. С чем это связано? Ученые стали искать разные объяснения и пришли к выводу, что в тех регионах, где действовали сильные университеты, вокруг них формировался специфический человеческий и социальный капитал, который питал собой эту локальную экосистему. Ни о каких мерах поддержки предпринимательства, конечно, в XIX веке никто не думал, но тем не менее, там предпринимательство развивалось. Курсы, обучение – это все очень важно, но гораздо важнее, что университеты формируют культурный и социальный капитал, развивая прилегающие территории.

Экосистемный подход можно назвать политическим мейнстримом в вопросах поддержки и развития предпринимательства на Западе. А как можно описать российский политический мейнстрим?

В России политический мейнстрим относительно малого бизнеса – это разговоры о том, а нужно ли нам вообще его поддерживать или ну его. Дальше, как правило, дискуссия не идет. В 1990-е годы политика в отношении предпринимательства и малого бизнеса строилась на заимствовании: мы брали так называемый лучший опыт и пытались его сюда переместить. Но это как пытаться пересадить, условно говоря, сердце человека собаке. Может быть, сработает, но что-то мне подсказывает, что далеко не всегда. Почему? Не было тех правовых институтов, тех акторов, не был развит финансовый рынок, страховой рынок и т. д.

Очистительный кризис 1998 года фактически смел всю инфраструктуру, которая была создана в 1990-е годы. Начались новые поиски, которые закончились известной программой Германа Грефа, где акцент был в большей степени перенесен на косвенную поддержку малого предпринимательства. Главным пунктом этой программы была попытка уменьшить количество административных барьеров, забиравших порядка 2% годового роста ВВП. Результат получился половинчатый, потому что наряду с предпринимательством обычным есть и политическое предпринимательство. И политический предприниматель никогда без боя не отдаст тот рычаг, который его кормит. Поэтому отмена одних административных ограничений компенсировалась бюрократией и выстраиванием новых. Голь на выдумки хитра, а политический предприниматель – тем более. Принципиальных перемен реформа не дала.

В кризис 2008–2009 годов государство впервые попробовало заливать пожар деньгами, и многим показалось, что это работает. На этой основе сформировалась такая, я бы сказал, патерналистская концепция поддержки малого предпринимательства, которая во главу угла сегодня ставит вовлечение бизнесов в государственный заказ и госзакупки. О том, что в этой сфере очень высок уровень коррупции, и говорить не приходится. Даже в США с сильным гражданским обществом и плотной конкуренцией, госзакупки у малого бизнеса считаются весьма сомнительной сферой.

Где-то с 2013-го по 2015 год в России, однако, экспериментировали и с идеей институтов развития. Создали Российскую венчурную корпорацию, Корпорацию развития малого бизнеса и т. д. Однако чем последняя занялась? Госзаказом и выдачей льготных кредитов малому предпринимательству. Какое серьезное влияние могут оказать эти кредиты, если они составляют всего порядка 1,5–2% от объемов выдаваемой экономикой кредитов, – вопрос риторический.

У современной российской политики поддержки малого бизнеса, на мой взгляд, есть несколько критических уязвимостей.

Первая проблема: эта политика не мониторится, в связи с чем очень трудно оценить ее эффективность. Почти не отслеживается даже то, какие деньги выделяются и куда они идут. Периодически Счетная палата это проверяет, но далеко не все можно проверить, потому что не по всем проектам можно элементарно получить данные относительно того, что профинансировано, когда, почему. Естественно, это создает почву для конфликта интересов и коррупции.

Вторая проблема: наша бюджетно-налоговая система построена таким образом, что все легко собираемые налоги достаются преимущественно федеральному центру, а все трудно собираемые остаются на уровне субъектов федерации и муниципалитетов. У местной власти забрали значительную долю тех небольших налоговых поступлений, которые они получают за счет развития малого предпринимательства. Последний гвоздь в крышку гроба вбили тем, что с 1 января 2021 года отменен единый налог на вмененный доход. (Понятною что готовилось это решение задолго до пандемии, но почему его не приостановили в этой ситуации?) Рассмотрим такую ситуацию: вот я руководитель муниципального образования. Раньше налоги от малого бизнеса составляли целых 7% доходов моего муниципального образования, а теперь будут составлять от силы 2–3%. Потому что малый бизнес перерегистрируется на другие налоговые режимы, и эти деньги станут поступать в другие бюджеты. Как вы думаете, при том, что у меня миллион других дел, буду я заниматься поддержкой малого бизнеса?

Третья проблема: это проблема федеральной политики. Начиная примерно с 2004 года она строится по такому принципу, что есть некая государственная программа, в ее рамках есть какие-то бюджеты, из которых могут быть выделены трансферты субъектам на поддержку малого бизнеса. Но федеральный центр не представляет себе специфику субъектов. Он понимает, конечно, что субъекты все очень разные, что есть Москва, а есть Тыва. Но не существует модели, которая помогала бы определять, что условной Тыве не стоит выделять деньги, например, на создание венчурного бизнес-акселератора, но стоит поддержать сельскохозяйственных производителей, а в Москве – напротив, не стоит выдавать сельскохозяйственных кредитов, так как здесь нет условий для развития малого бизнеса в сельском хозяйстве.

Вы сказали о модели, которая помогла бы оценивать приоритеты при распределении финансовой поддержки между регионами. А если говорить о подобной модели-типологии разных бизнесов или даже предпринимателей, ее построении (это вполне социологическая задача), могла бы она быть полезна? И чем?

Любая экономическая политика, в том числе политика в отношении малого бизнеса, не может быть эффективна, если она не учитывает мотивацию актора. Если политика работает на усиление этой мотивации – это замечательно. Но если она работает вопреки – результата не будет. Когда мы вводим налоговые инновации или придумываем меры поддержки, надо посмотреть, как они лягут на стратегии поведения различных типов предпринимателей.

В частности, важно изучать, как разные типы предпринимателей отреагировали на пандемию. Ведь кто-то сел и закрыл лицо руками, а кто-то стал барахтаться, чтобы вылезти, менять технологии, уходить в какие-то смежные области и т. д. Важно понимать это с точки зрения того, какие из этих стратегий были эффективны, а какие нет, кого и почему стоит поддерживать, а кого, к сожалению, не стоит. Может быть, некоторым бизнесам, не имеющим стратегии выживания и развития, не жизнеспособным без дополнительной поддержки, стоит дать спокойно умереть? А поддержать те группы предпринимателей, у которых есть стратегия роста или, может быть, развития по горизонтали, ведь именно они могут стать драйверами после выхода из пандемии?

Примерно год тому назад в каком-то интервью меня спрашивали, за счет чего смогут выжить магазины у дома, когда все люди сидят на карантине. Ведь люди стали сегодня заказывать в «Пятерочке», «Утконосе» и т. д. Я подумал и сказал, что они могут развиваться, если станут вендорами крупных онлайн-ритейлеров типа Amazon или WildBerries, а наряду с этим будут предлагать сопутствующие услуги и товары. То есть перейдут фактически в режим АЗС, куда вы приезжаете, чтобы залить топливо, но еще можете и сэндвич купить. Вы не поверите: буквально через месяц читаю, что целый ряд мелкооптовых магазинов в Москве по этому пути пошли. Там владельцы подумали и поняли, что раз та модель, на которую они ориентировались до пандемии, не работает, значит, нужно уходить в какую-то смежную область, использовать свои естественные преимущества. Например, маленький магазин находится в центре крупного жилого квартала или в спальном районе, жителям которого нужно где-то забирать свои заказы. Конечно, удобнее пройти 150–200 метров, чем идти до ближайшего торгового центра, и люди будут приходить, а попутно будут что-то там прихватывать. На тот момент эта идея сработала в нескольких десятках магазинов.

Мне кажется, таких «лягушек, которые барахтаются», и надо поддерживать. Если выделить эту группу, стоит подумать о том, какие меры поддержки для нее оптимальны. Это точно будет более правильно, чем ровным слоем размазывать не очень большой кусок масла по очень большому куску хлеба.

В начале нашей беседы, когда мы говорили про 1990-е, вы упоминали такие типы предпринимательства, как повседневное и вынужденное. Что это за типология, и чем может быть полезно изучение этих типов?

Различие между вынужденным и добровольным предпринимательством – это базовая типология, которая используется, например, в «Глобальном мониторинге предпринимательства» (GEM). И результаты этого проекта совершенно четко показывают, что даже в странах с разным уровнем экономического развития эти мотивационные типы вполне однозначно различаются по стратегиям и отдаче: вынужденный предприниматель создает бизнес для того, чтобы обеспечить приемлемый уровень доходов себе и своей семье, а добровольный – для того, чтобы расти и повышать свой доход и социальный статус.

Как правило, создание новых рабочих мест, инновации и экспорт прочно связаны именно с добровольным предпринимательством. К вынужденному предпринимательству человека чаще всего подталкивает потеря работы и сложности с тем, чтобы найти новую. Он посмотрел, сосед открыл автомастерскую – открою-ка я тоже. Нужна ли кому-то эта новая автомастерская, будут ли у него клиенты – неизвестно. Но если вдруг клиенты есть и какой-то доход, приемлемый по его понятиям, который этот бизнес приносит, он будет им заниматься, пока позволяет ситуация. Какие рабочие места он будет создавать? Скорее всего, низкоквалифицированные и очень немногочисленные, ведь у него нет потребности расти. Будет ли он стремиться обязательно формализоваться? Как правило, нет. Насколько устойчивым будет этот бизнес? Скорее всего, если в его город или его село придет какой-то более крупный предприниматель, который предложит сервис современного уровня, бизнес вынужденного предпринимателя с сегодня на завтра умрет.

Эта дихотомия очень важна, и важно понять, как предприниматели каждой из этих двух групп повели себя в условиях пандемии. Что-то мне подсказывает, что вынужденные, в основном, относятся к бизнесу, как к чемодану без ручки, а добровольные пытаются что-то изобрести.

Буквально три – четыре года тому назад вышла статья Теда Бейкера, Фредерике Вельтер, Билла Гартнера и Дэвида Одрича о повседневном предпринимательстве. В ней авторы рассуждают о том, что большая часть литературы о предпринимательстве, особенно написанной для бизнес-школ, и почти все, что пишется в глянцевых журналах на эту тему, относится в первую очередь к продвижению идей инновационного стартаперства, связанного с выводом на рынок новых товаров или технологий, с быстрым ростом, и как результат – со стремительным изменением социального статуса. Короче, речь идет о так называемой американской мечте.

Каждый из нас может вспомнить полдюжины имен успешных стартаперов. Но скажите мне, когда мы выходим из дома и идем по улице, разве мы Биллов Гейтсов встречаем там? Нет! На углу у нас парикмахерская, а дальше аптека, а за ней булочная, а за ней какой-то пункт ремонта бытовой техники и т. д. Инновационные предприниматели – относительно небольшой процент в каждой популяции: в Голландии или Штатах – может быть, 8–10%, а в России – 1,5–2%. Повседневное предпринимательство, с которым мы каждый день вступаем в контакт, – гораздо более массовое.

И в конце концов, это же, как говорится, наши люди! У них тоже есть рабочие места, они тоже платят налоги, и если они завтра закроются, куда мы денем те миллионы людей, которые у них работают? Это маленький бизнес, как правило, про него не пишут ни «Форчун», ни «Ньюсуик», ни «Форбс». Но этих людей вокруг нас очень много, без них мы просто не сможем жить.

До этой статьи я в своих работах не использовал термин «повседневное предпринимательство». Но когда я прочитал ее, то наконец понял, чтó я всю жизнь изучаю. Стартапы, как найти инвестора, как получить патент на свое изобретение и кому потом его продать – это безумно интересно, и это важно. Но с социальной точки зрения и для меня лично важнее те сотни тысяч и миллионы людей, которые занимаются повседневным бизнесом. Которые пекут хлеб, стригут, гладят и кроят. Ремонтируют и строят. Занимаются перевозками и уходом за престарелыми людьми.

Повседневное предпринимательство и самозанятость, включая фриланс, – вот достаточно широкий социальный слой, успехи и неудачи которого отражаются на экономике и социальном самочувствии каждого из нас.